Марина Ахмедова. Wi-Fi c Богом (садху в Италии)

Глиняный дхуни (индуистский ритуальный очаг - прим. ред.) до самых краев заполнен пеплом сгоревших поленьев. Огонь только что взялся за новые, подгладывая их снизу сиреневым языком. Рядом на циновке, поджав ноги, сидит худой человек в льняном платье, надетом на голое тело. На голове пучок скрученных в дреды волос. Он еще не старик, но борода его седая, пепельная. Глаза пристальные, как у зверя. Это популярный в Италии шиваитский гуру Йоги Кришнанатх.

В комнате с неровными мазанными глиной стенами тихо, все присутствующие смотрят на шуршащий по поленьям огонь. Кто-то закуривает трубку, и ее дым мешается с дымом костра.

— Мы в раю, — сообщает Йоги Кришнанатх. — Если веришь в Бога, то поверишь и в то, что ты прямо сейчас в раю.

Дверь из комнаты ведет прямиком в сад. Там на земле беспорядочно разбросаны доски, фигурки, вырезанные из камня самим Йоги. В корзинке перед входной дверью ютятся кошки и котята.

— Это место прямо сейчас и может быть раем, — заключает Йоги Кришнанатx.

Его молодые ученики Алессандро и Людовика кивают, соглашаясь. Оба одеты в растянутые серые свитера, у обоих темные волосы разделены пробором посередине. В клубах дыма они похожи на Адама и Еву.

— Огонь — это быстрая связь с Богом, — продолжает Йоги Кришнанатx. — Как wi-fi. А раньше я сидел в Гималаях в комнатке много лет без еды и молчал. Потом ходил в храм к гуру, получил от него знания. Я сижу перед этим костром уже сорок лет, принимаю людей, которые просят помощи, и передаю их просьбы по wi-fi Богу.

Амарнат, итальянец лет тридцати пяти, начинает наигрывать на гитаре спокойную мелодию, покачивая в такт розовым тюрбаном. Вскоре гитара умолкает, и становится слышно, как шипит огонь, передавая Богу сообщения по беспроводной связи.

— Бог один! — восклицает Йоги Кришнанатx, припадая на колено. — Один! Сатаны нет! Шива — король! Бог контролирует все. Люди сами делают зло, а говорят: «Это сделал Сатана!». Но делают зло люди, дьявольские люди, темные люди. Их бог — деньги.

Огонь жадно доедает поленья, и языки его поднимаются выше. Ему, бдительно поддерживаемому Йоги Кришнанатхом уже на протяжении сорока лет, как будто до сих пор невдомек: его накормят раньше, чем он успеет проголодаться. Людовика заводит разговор о милостыне, которую теперь все чаще просят на улицах Рима. Из-за экономического кризиса нищих с каждым месяцем становится больше. Подавать им милостыню или не подавать? Йоги Кришнанатх, трогая длинными пальцами впалую грудь, сообщает: к добру должен быть импульс, внезапно возникшая сердечная связь между тобой и человеком.

— Даешь и не ждешь ничего в ответ, — произносит он.

Разговор переходит на Амму (самая известная индийская женщина-гуру, которую называют «обнимающей святой» — прим. ред.). В эти дни она гостит в Ватикане.

— Сколько в них лицемерия, — замечает Йоги Кришнанатх. — В Ватикане нет святых, просто им принадлежит власть — не духовная, а материальная.

— Медицинскую помощь они оказывают бедным африканцам только при условии, что те примут католичество, — вступает маленькая седая женщина, жена Йоги. — Это не тот способ любить людей. Поэтому католики — далеко не святые.

— Святой тот, к кому ты приходишь за помощью и получаешь то, о чем просишь, — нравоучительно произносит Йоги Кришнанатх. — Тот, кто соединяет тебя с Богом. Wi-fi. Тысячи лет было так, и так будет. Ничего не поменялось. Сколько итальянцев приходит ко мне потому, что церковь им не дает ответа! Столько атеистов сейчас среди итальянцев! Они путают настоящую веру с Ватиканом, вот почему это происходит. А между верой и Ватиканом связи никакой нет… Но я пытаюсь приходящих отослать прочь. У меня нет времени принять каждого.

Когда я был маленький, я пришел в церковь — а ходил я туда с великим уважением к Христу. Я мечтал о Боге. Я подошел к священнику и спросил: «Как мне познать Бога?». Он ответил: «Ты думаешь не о Боге, а о Сатане!» Он сказал это, и я заплакал. Но вера моя была сильна. Я рано уехал из дома, отправился в Индию, встретил гуру, получил знания. Католики говорят: «Только христиане попадают в рай», как будто у них ключи от рая, ха-ха-ха! Невежды… У них больше нет ни могущества, ни власти.

Ашрам Йоги Кришнанатха, над которым сейчас проливается мелкий нехолодный дождь, находится на окраине Рима. Ехать на автомобиле от ашрама до Ватикана недолго. Перед базиликой Святого Петра горят желтые фонари и, отражаясь на мокрой брусчатке, разливают по ней золотые реки. В резиденции Папы тихо и темно, только в одном угловом окне мерцает зеленый свет. Алессандро и Людовика застывают перед базиликой, прикрывшись сломанным зонтом с торчащими спицами. Сверху на них смотрят скульптуры, кажется, застывшие на мгновение, которое вот-вот прервется — но так и не прерывается веками. Слева на холме темнеют сосны. Летают, перекрикиваясь, жирные чайки. Может быть, в комнате с зеленным окном Амма сейчас обнимает Папу и других служителей Ватикана.

— Кр-расиво! — произносит Людовика, прочувствовав в слове каждый слог. — Как красиво!

В просторной комнате на мягком цветном диване сидит бабушка Людовики. Она-то, в отличие от внучки, конечно, католичка. Ее колени укрыты пледом. В руке дымится сигарета. Морщины бороздят лицо бабули вдоль и поперек, спускаясь к подбородку. На комоде, на серванте и на столе — коты. Они внимательно, не мигая следят за каждым движением пожилой женщины. Сигарета в ее руке гаснет, и она тянется за новой. Мне хочется понять, почему европейцы так легкомысленно говорят о нынешних войнах и бомбежках, помнят ли они вообще ту войну.

— У меня очень хорошая память, — говорит бабуля. — Я помню все. В тот день, когда Муссолини вышел на балкон говорить с народом, я была там с родителями и слушала. А когда мы вернулись домой, весь город погрузился во тьму, повсюду начали отключать электричество. Объявили войну. В ту же ночь прилетели французские самолеты и разбросали над Римом листовки: «Почему вы начинаете с нами войну?». О-о-о, на войну нас толкнул идиотизм Муссолини, который был уверен, что Германия, оккупировав Францию, войну закончила! Он хотел участвовать в мирных переговорах, но просчитался. Настоящая война в тот момент только начиналась… Это было 10 июля 1940 года.

Мы с отцом уехали в Тунис. Там мы пережили все эти бомбардировки. Мы спускались в подвал, а сердце билось — ту-ту-ту. Отец спросил меня, что мне подарить на Рождество. Я сказала, что просто хочу в этот день спать не в подвале, а в своей постели дома. Но в восемь вечера — ту-ду-ду! Бомбы со всех сторон. Сейчас нас убьют! Мы думали, что англичане и американцы будут уважать Рождество, но это была наша иллюзия. Ужасно! Уж-жасно! — повторяет она с таким же выражением, с каким ее внучка Людовика произносила «кр-ра-си-во!» перед стенами Ватикана. — Были люди, которые выбежали из дома в пижамах и ночных рубашках, вернулись, а дома больше нет, и ничего у тебя больше нет… У меня очень хорошая память. Я помню все. Отец сказал, что в Тунисе становится очень опасно, и я должна вернуться в Италию. Как вернуться? На корабле, который перевозит раненых? Его могли потопить. Но были самолеты, которые перевозили солдат из Туниса в Италию. Мы с отцом пошли на аэродром и дождались самолета, который отправляет военную почту.

Хотите расскажу эту историю? Но она очень личная, очень. Было три часа дня. Февраль. Дни стояли короткие. Летчики сказали: «Мы не уверены, что сумеем приземлиться в Риме». Мы приземлились в Сицилии на запасном аэродроме. И тут подходит ко мне молодой летчик, я узнала его, мы познакомились несколько лет назад, катаясь на лыжах. Начали болтать. Он говорит: «Со мной уже ничего плохого не случится. Я уже все ужасы перевидал. И знаешь, я очень люблю жизнь. Я хочу жить, и я буду жить». Я очень хорошо запомнила эти слова. Они зашли в мое сердце. А через двадцать дней позвонил его друг и сказал: «Эннио погиб».

Вас это не трогает? Погиб тот самый, который говорил, что любит жизнь! Был уверен, что с ним ничего не случится… Такие вещи можешь только сердцем прочувствовать, а уж после запомнить навсегда. Но это история — не военная, это моя личная история. С тех пор я полюбила жизнь, и я до сих пор ее люблю, ха-ха-ха! Нет-нет, надо терпеть все. Не легче умереть под снарядами, надо жить! Жить! Жить, пока есть жизнь. Жизнь — это замечательно. Жизнь прекрасна. Она — благодать. Никогда нельзя говорить, что лучше умереть. Даже в концлагере надо цепляться за жизнь.

У меня действительно прекрасная память. И поэтому, извините, я не люблю немцев. Немцы — это тот народ, который произвел на свет фашизм. Большинство немцев были фашистами. Рим был оккупирован немцами. У нас был комендантский час, и только немцам разрешалось ходить по городу ночью. Трум-трум-трум, — маршировали эсэсовцы по улицам. А-а-ах-х, сердца переставали биться! У чьей двери они остановятся? Как можно, пережив такой страх, любить этот народ? Однажды в Риме группа итальянских повстанцев бросила бомбу в проходящих немцев и убила тридцать одного человека. Я в тот момент оказалась рядом. Немцы стали стрелять во все стороны. Я начала убегать и поранила ноги. Немцы сказали, что за каждого убитого немца они убьют десять итальянцев. И начались расстрелы… Одних брали из тюрьмы, в основном евреев. Других хватали по улицам. Даже двенадцатилетних подростков. Их расстреливали в гроте, запускали туда по десять человек. Триста пятьдесят вместо трехсот десяти. Потом немцы взорвали этот грот, завалив к нему вход. Это был страх, террор, на нем держалась война.

Когда мы с отцом переехали в Тунис, к нам многие друзья-евреи отправили своих детей. Мы прятали их там у себя на вилле. Однажды дети играли в саду, и тут звонок в дверь. Стоят два эсэсовца. Я вышла вперед и сказала: «Я итальянка! Вы не сможете войти!» Видеть перед собой эсэсовцев очень неприятно. Но в девятнадцать лет ты не отдаешь себе отчета в том, что делаешь, и способна на то, на что сейчас не решилась бы. Эсэсовцы были ужасны. Мы знали, что уж если они кого заберут, тот больше не вернется. Ничего общего с теми молодыми немецкими солдатами, на которых смотреть было жалко! СС — совсем другое. Худшее из худшего. Сердце нацизма. Политическая идея, которая заставляет тебя думать, будто ты принадлежишь к избранному народу, а он выше всех.

Многие немцы в это поверили. Но никакой высшей расы не существовало — было только безумие Гитлера. Германия и Италия заключили политический союз, а в сердцах людей этого союза не было.

После той войны мы поняли, что какая-то нация может нравиться или не нравиться, но нет нации, которая выше и лучше других. В мире до сих пор существует нацизм. Но спасение человечества в том, что мир расширяется, становится доступным. Молодежь путешествует, узнает обычаи разных стран. Однако сейчас в Италии другая страшная вещь происходит… Люди, которые начинают заниматься политикой, воруют, воруют и воруют. Все воруют. У них теперь один только бог — деньги, — повторяет она те же слова, что сегодня днем произнес Йоги Кришнанатх. — Итальянцы перестали ходить в церковь.

Мой муж как-то сказал: «Мы каждый день приходим на работу и здороваемся со своим боссом. Почему же не можем мы хотя бы раз в неделю забежать в церковь и поздороваться со своим самым главным боссом?» Муж мой не пропускал воскресную службу! А Людовика… у нас только хромосомное сходство. Во взглядах на жизнь мы с внучкой совсем не похожи. Она должна была следовать католичеству, ведь она родилась не в Индии. Христианство — вера наших отцов и матерей. Тогда какой смысл в том, что она родилась в нашей семье? Ну и пусть в Ватикане воруют, но раз уж ты родился в конкретном месте и у конкретных родителей, зачем менять их веру? Ей хочется верить в реинкарнацию, но и в Ватикане, наверное, этого не отрицают, ведь Христос воскрес. Просто нам не говорят, потому что им это невыгодно.

Я вот не знаю, кем хотела бы родиться в следующей жизни. Даже думать об этом не могу, пока не сброшу этот скафандр, — она трогает зоб, большой живот. — Пугаюсь, когда заглядываю в зеркало. Я помню себя вот такой, — она показывает на гипсовую голову, стоящую на комоде. — Это с меня лепил мой друг, скульптор по фамилии Габриэль. Теперь я ужасна, я такая страшная! Что ж, это реальность. Жестокая, с ней ничего не поделаешь. В 90 лет ты остаешься один. Друзья уходят. Вокруг тебя пустота. Только коты… Что с ними будет, когда я умру? У Людовики своя жизнь, она не позаботится о моих котах. Может, дочь, Патриция? Однажды я была в Кении и подобрала котенка. Он был такой кр-ра-си-вый! Кр-ра-си-вый! А из Кении запрещено вывозить животных. Я спрятала его под пиджак, — она обнимает руками грудь, — и, переходя через границу, пела и танцевала, чтобы не было слышно, как он мяукает. А-да-да-да, а-да-да-да-да-а… — не вставая с места, но покачивая головой, она танцует на диване танго, поет. На ее лице снова явственно — еще сильнее, чем на гипсовой скульптуре, — проступают черты Людовики. — А они, — бабуля показывает на котов, — не видят меня старой, они видят меня такой, как на скульптуре.

— Если бы тот священник не сказал мне, что я мечтаю о Сатане, я бы, наверное, не поехал в Индию, — заявляет Йоги Кришнанатх.

В дхуни подложены новые поленья. Приходят и уходят, посидев у огня, итальянцы. Здесь тишина повисает внезапно, и собравшиеся вдруг одновременно смотрят на языки пламени.

— Наступило время рая, мира и любви, — продолжает Йоги. — Войны, террористы — это в телевизоре. А в мире люди пробуждаются духовно. Все больше и больше становится людей мира. Раньше люди больше думали о тьме, а сейчас свет пришел в их разум. Духовное пробуждение. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю! Я так чувствую. Я сорок лет тут сижу, и из этого пространства постепенно начал видеть всю картину мира. А за этим огнем невидимый мир, мы кормим его. Это рот Бога…

Прем Гири, накинув белое пальто поверх платья, выходит из ашрама. Он несет плетеную корзинку, в которую сложил все свое имущество, накопленное за долгие годы странствий. Родной дом он покинул в пятнадцать лет, и с тех пор ноги его не знали покоя. За ним следует Амарнатх. Людовика везет их в Тоскану, в гости к Фолько, сыну известного итальянского писателя Тициано Терцани.

Дорога открывается чудесным серпантином. Заглядываясь на каждый овраг и речку, Людовика членораздельно произносит: «Кр-ра-си-во! Как кр-ра-си-во!»

— Кр-ра-си-во! Как красиво…. — повторяет за ней Амарнатх, который то дремлет на заднем сиденье, то напевает веселые мантры.

Затягивается трубкой и не переставая кашляет Прем Гири. Машина весело мчится дальше и дальше по серпантину, но вдруг раздается телефонный звонок… Из трубки слышатся нервные выкрики Фолько.

— В долине идет дождь, мы не сможем проехать, — сообщает компании Людовика так безмятежно, словно она и не проделала добрую четверть пути.

Компания принимает новость со смиренным вздохом: приходится возвращаться в Рим. Когда автомобиль, наконец, въезжает во двор частного дома, из-за кустов выскакивают два белых щенка и несутся по большим желтым листьям, лая и хватая друг друга за бока. Вслед за ними на садовой дорожке показывается задумчивый Алессандро. Он сосредоточенно катит перед собой тачку, груженную строительными материалами.

— Ах-ха-ха! — хохочет Людовика. — Мама и его заставила помогать ей по хозяйству. Она всегда так подойдет к кому-нибудь из моих друзей: «Простите… мне нужно передвинуть стол…» — изображая свою мать, Людовика состраивает жалобную гримасу. — Ах-ха-ха!

Ближе к вечеру со второго этажа на первый по стационарному телефону поступает звонок от бабули, которая в вежливых выражениях сообщает: сегодня она не сможет спуститься к ужину.

— О, мама! — восклицает Людовика, обращаясь к Патриции. — Бабушка никак не может понять, что принимать в доме таких людей, как Амарнатх и Прем Гири, — это все равно как если бы к нам в гости пожаловали францисканские монахи!

— Ее муж, мой отец, был аристократом, — смеясь, поясняет для гостей Патриция. — Он служил в Ватикане. В их семье был святой, Франческо Караччоло, покровитель поваров.

Семья и гости ужинают за большим столом. Прем Гири так нахваливает еду, что кажется, будто далекий предок, святой Франческо, продолжает покровительствовать своим потомкам, хоть те и переключились с итальянских блюд на индийские: на ужин мать и дочь приготовили рис с овощами и специями.

К ночи гости располагаются в зале с камином. Курят и медитируют. С каминной полки за ними наблюдает портрет древней старухи. Много лет назад его написала бабуля, сидящая сейчас этажом выше в своем «скафандре» и окруженная котами… Если захочется узнать, какой была в молодости женщина на портрете, можно сходить на площадь Республики к фонтану Эседра: моделью для центральной скульптуры наяды послужила именно эта натурщица. А бабуля увековечила ее, когда той исполнился сто один год. Рука художницы в то время была ловка и послушна.

— Легче рисовать старое лицо, — указывает на портрет Людовика, пальцами стягивая кожу на лбу и щеках. — На старом лице много морщин, а морщины придают характерность.

— Возраст — это то, чего ты не можешь изменить, — вздыхает Амарнатх. — Ты стар, когда ты один.

— Возрасту подвластно тело, но не душа, — отзывается Прем Гири, разматывая свои дреды.

— Надо в мыслях приучать себя к тому, что ты всегда молод, — наставляет Людовика, и гости согласно кивают.

Наступит ночь, и Алессандро, мучимый бессонницей, попытается сварить на кухне аюрведическое масло. Случится пожар, но его удастся быстро погасить. В результате сгорит кухонный шкаф. На его белой панели черной гарью проступит лицо Йоги Кришнанатха.

— Кр-ра-си-во! — восклицает Людовика, заглядываясь на те же овраги и речушки.

Вчерашняя сцена повторяется — компания снова едет в Тоскану. Прем Гири достает из корзинки банан и делит его на всех. Амарнатх поет, а увидев какой-нибудь указатель, в шутку коверкает названия населенных пунктов. Людовика хохочет. Машину заволакивает дым, распространяющийся от трубки Прем Гири… Но в какой-то момент Амарнатх грустнеет.

— Прато, Пистойя, — читает он надписи на указателях. — Когда-то здесь производили шелк и хлопок лучшего качества. Но Китай обрушил наше производство, мастерские закрылись или переехали в Китай, и теперь там китайцы производят нашу ткань.

Машина останавливается у придорожной лавки. Оказавшись среди круглых сыров, корзинок с вареньем, пакетов с пастой, а также окороков, приправ и бутылок вина, Амарнатх не может скрыть волнения. Он задумчиво шаркает ногами, обходя лавку, любовно трогая бутылки. Вздыхает. Грусть заволакивает его глаза, и до самой Тосканы он серьезен. Лишь только когда машина подъезжает к долине, Амарнатх раскрывает свою тайну.

— Я был владельцем такого же магазина, — негромко произносит он, — мы продавали продукты для представителей высшего класса. Но мне пришлось оставить эту работу: я не мог смириться с тем, что в наше время такое количество людей умирает от голода, когда мы выбрасываем столько непроданной еды.

Долина, берущая начало у гор, спускается в овраг и упирается в две пологие горы. Темно-зеленая трава запорошена сухими листьями. Фолько выбегает навстречу гостям босиком. Впрочем, босиком он ходит всегда — не только по осенним листьям, но и по снегу, о чем и написал книгу «Босым по земле».

Компания рассаживается на циновках вокруг квадратного дхуни, выставленной перед домом. Фолько укрывает гостей пледами и занимает главное место — лицом к дому, спиной к горе.

— Я всегда привожу с собой снег, — грустно сообщает Амарнатх.

Огонь спокойно принимается за поленья. Йоги Кришнанатх говорил: «У каждого дхуни свой характер», и это, словно в подтверждение его слов, позволяет огню подняться выше, стать алым, оранжевым, горячо-желтым, на миг показав цвет солнца — ослепительно близко для человеческого глаза. Солнце между тем покидает долину.

— Хороший плед, — Прем Гири щупает концы верблюжьего пледа, покрывающего его колени. Он снова курит, бормоча: — Огонь — это чистый элемент. Чистый элемент.

Постепенно горы теряют свои очертания, и наступает краткий миг перехода от света к темноте. В это мгновение ангелы, наверное, готовятся слететь с базилики и пройтись по золотым рекам, льющимся от уже зажженных фонарей Ватикана… Вдруг тишину оглашает глубокий звон далекого церковного колокола, словно восстанавливая плавный ход времени.

Огонь шипит и трещит — теперь он действительно похож на чавкающий рот. Но как бы высоко ни поднялись его языки, он способен осветить только эту небольшую группу людей, одев ее в оранжевый кокон. Больше ему не продвинуться ни на сантиметр, не одолеть тьму, тяжелым комом падающую на долину.

— Я привожу с собой снег, — повторяет Амарнатх.

— Жизнь — хорошая штука, — говорит Фолько. — Если ты родился, то тебе повезло… Скоро выйдет луна. Два дня назад луна была полной. Если солнце садится здесь, то луна встает там, — он показывает на гору. — С противоположной стороны.

— Луна смотрит в солнце, как в зеркало, — откликается Людовика.

— Я поднялся на верхушку горы, — продолжает Фолько, — а это самая высокая гора во всей долине. Я ждал момента, когда сядет солнце и взойдет луна. Солнце стало темным: черным, черным. И я услышал, как в лесу завыл волк. Ха-ха-ха! Да, у нас в лесу водятся волки. А раньше эта долина принадлежала медведям. Здесь селились ведьмы.

— От луны зависит движение звезд и воды.

— Натурально, — через нос бормочет Прем Гири. — Натурально от луны. Звезды — это тоже огонь. Огонь — чистый элемент. Как сияние солнца. Бог живет внутри огня.

— Я люблю огонь, — задумчиво произносит Амарнатх.

— Кто не любит огонь? — спрашивает Людовика.

— Когда ты узнаешь, что такое любовь, — говорит Фолько, — ты стремишься стать частью этой любви. Не избегать тьмы, но нести свет.

Фолько прислушивается. Из дома доносятся надрывные крики ребенка. Он вскакивает и прежде, чем убежать в дом, успевает шутливым тоном добавить:

— Но все же дети и семья — это самое главное!

— У меня тоже мог бы быть ребенок, — говорит Амарнатх, — но моя девушка сделала аборт.

Горы светлеют. Это всходит луна. Воздух к этому времени окончательно промерз. На стене дома, куда только что убежал Фолько, вырисовываются тени растущих рядом деревьев. Наконец луна выплывает на небо — полная, проступающая сквозь ветви дерева, растущего у нее на пути. В ее свете дерево улыбается — не зря Фолько приделал к его стволу пластмассовые глаза и назвал «Матерью всех дерев». Медленно «Матерь» выпускает луну из своих черных лап. А пока, еще не до конца освободившись из сетки ветвей, она напоминает воронье гнездо.

В гостиной звонит телефон. Патриция снимает трубку. Сверху бабуля сообщает, что в этот раз готова спуститься к ужину. В столовой уже сидят Патриция, Людовика, Амарнатх и Прем Гири. Алессандро, смазав ожоги соком срезанного в саду алоэ и облепившись пластырями, съехал. Возможно, он больше никогда не заглянет сюда, как и большинство случайных гостей этого дома.

Бабуля кладет на стол старые руки с аккуратно обрезанными, пожелтевшими от табака ногтями. Кожа на них словно старый пергамент, на который жизнь нанесла свои узоры и пятна.

— Однажды у меня скрючило пальцы, — начинает бабуля, закуривая сигарету. — Я вылечила себя сама, когда поняла, что по-прежнему защищаюсь от своей матери. О-о, моя мать была светской красавицей, она умела очаровывать! В те времена женщины это умели. Мой отец был очень богат, ему принадлежала крупная строительная компания. Однажды моя мать была приглашена на прием к особе из русской царской семьи. Когда она вошла, оркестр умолк и сразу же начал играть в ее честь «Очи черные». Это было в Париже, после Октябрьской революции. А отец как-то раз устроил большой прием для Маринетти (итальянский поэт и писатель, автор «Манифеста футуризма», один из основателей итальянского фашизма — прим. ред.). Вместо цветов слуги украсили дом часовыми механизмами — это были первые инсталляции, а вместо музыки был слышен стук клавиш печатной машинки. Маринетти подписал для меня альбом. Потом я продала его, как и бриллианты с картинами, чтобы купить этот дом. Наша семья потеряла свой капитал во время второй мировой войны… Когда мать злилась, она говорила: «Я не хотела тебя!» Но она любила меня. Она сделала двадцать абортов. Я была двадцать первой, — стоит бабуле произнести эти слова, как Амарнат отрывается от мандалы, которую старательно рисует ручкой на белом листе, и совсем другим взглядом смотрит на пожилую женщину. Теперь в его глазах понимание и еще больше грусти. — Аборты в то время были запрещены, но гинеколог был влюблен в мою мать, он делал ей аборты подпольно. Она была замужем, красива и богата. Но хотела быть свободной… Врач выскребал меня, но не смог удалить. Мать сказала: «Больно, больно! Достаточно. Остановитесь!» Гинеколог ответил: «Этот ребенок вцепился в тебя. Он хочет жить».

— Вот так, — Людовика, которой могло бы и не быть, если бы бабуля-эмбрион оказалась послабее, хватается за угол стены и скребет по нему ногтями.

— Когда я родилась, мать очень любила меня. Она меня любила, — повторяет бабуля.

Амарнатх заканчивает мандалу и передает ее бабуле, проговорив: «Это вам». Смерив рисунок холодным профессиональным взглядом, бабуля сдержанно благодарит и откладывает лист, чтобы вскоре о нем забыть.

— Мои друзья шутили: «Ты перестала рисовать потому, что стала скульптором», — продолжает она. — Они имели в виду моих детей… Дети и семья — это самое главное, — повторяет она слова, сказанные вчера Фолько.

За ужином она кладет себе на тарелку горсточку риса и долго ковыряет ее. Прем Гири протягивает ей кусочек сыра.

— Нет, спасибо, — приподняв бровь, бабуля скептически поджимает губы и задерживает взгляд на его грязных ногтях.

Прем Гири оглашает пространство громкой отрыжкой, заставив бабулю поморщиться.

— Простите! — вскрикивает он, и в голосе его слышится настоящая боль. — Я знаю, что сделал плохо!

— Да, это очень плохо, — отрезает бабуля.

— Простите меня! Я испанец, у нас так принято… — шепелявит Прем Гири, будто бы нарочно усиливая испанский акцент, который загладит его вину.

— Что ж… у арабов тоже такое возможно, — смягчается бабуля. Аристократически коротким кивком головы она показывает: извинения приняты.

Смеясь, Патриция собирает мусор, аккуратно укладывая его в контейнеры разных размеров и назначения. В Италии действует программа по раздельному сбору мусора, и Патриция педантично каждый день отделяет органические отходы от стекла, стекло от бумаги, бумагу от жестяных банок. Она не является ревностной католичкой, как мать, но и не стала последовательницей шиваизма, как дочь. И все же, воспитанная матерью, прятавшей во время войны еврейских детей, и отцом, имеющем в роду покровителя поваров, Патриция всегда кормит многочисленных гостей своей дочери, позволяя ей держать открытой дверь дома, приобретенного на остатки наследства когда-то богатейшей итальянской семьи. Наследства, в котором присутствует и доля от продажи альбома, подписанного автором манифеста футуризма…

После ужина Прем Гири, щурясь и шмыгая носом, любуется бусами, которые Людовика повесила сегодня на шею. Рассказывают, что Прем Гири, имя которому Любовь ("Прем" - любовь на санскрите), не так уж и прост. Но для того, чтобы в этом убедиться, следует отправиться в Индию, посмотреть танец нага баба (нагих аскетов, выбравших крайнюю степень отречения, не имеющих собственности и даже одежды - прим. ред.). И если приглядеться, то в сплетениях тощих, покрытых пеплом тел, промелькнет смуглое лицо Прем Гири. Он танцует с посвященными.

Сняв с себя бусы, Людовика протягивает их ему. Она говорит, что это подарок. Прем Гири принимает их так же, как сам раздает подарки: легко и без сопротивлений. Его улыбка — отражение спонтанного порыва Людовики. И хотя она шиваитка, в этом ее импульсе внезапно угадывается хромосомное наследие католичества.

Нить бусин из золотого песка тянется от одной руки к другой, и теперь в лице Людовики можно разглядеть черты бабули, а сама девушка делается похожей на застывшую скульптуру. И вновь все приходит в движение; импульс, единожды вспыхнув, растворяется в электрическом свете и подтверждает слова Йоги Кришнанатха, который внимательно наблюдает за происходящим с подкопченной дверцы шкафа: «Бог один».

***

Оригинал публикации